Павлу и Эду посвящается

Ты просыпаешься утром в восемь с чувством усталости. Это началось не сегодня, это было всегда, но чем ближе к тридцати, тем меньше хочется жить. Это слабость, говоришь ты себе, выдавливая дешевую пасту на старую зубную щетку, это слабость, это слабость, это слабость - в такт остервенелому движению щетки за щекой.

Мамы нет, она уже на работе, считает деньги, выдает квитанции, и, наверное, от скуки опять думает о том, насколько дельнее и полезнее то, чем она занимается, того, что делаешь ты. С каждой вечерней беседой ты не то что бы убеждаешься в ее правоте, но привыкаешь к мысли, что десять взрослых из тридцати прожитых лет прожиты без толку.

На улице пасмурно и пыльно. Не то что бы идет дождь, но лучше бы он пошел, что ли: ветреная неопределенность природы только обостряет твою неприкаянность.

В последнюю вашу встречу Петя... - он уже знал, что уезжает, едет завоевывать столицы, и вся контора об этом знала, но тебе он напрямую об этом не сказал, и, проглотив колючий и горячий комок унижения, который плюхнулся из горла прямо в сердце, ты подошла к нему сама и спросила - "Разве ты со мной не попрощаешься?", и он, хотя тень проскользнула по его гладкому лицу, улыбнулся и сказал - "Ну конечно, конечно, пойдем выпьем кофе!" - ...так вот, в последнюю вашу встречу Петя, откинув со лба льняные пряди, которых ты так долго мечтала коснуться, а потом коснулась, а потом поняла, что больше не коснешься никогда, - протянул, растягивая слова: "Слууушай, Поооль, ты когда-нибудь бываешь не в депрессии?". Ты не стала отвечать, потому что любой ответ прозвучал бы нелепо. Но ты знаешь, что неприкаянность - твое второе я, и ты никогда не бываешь не в депрессии. Или ты вообще в ней не бываешь, потому что у нормальных людей депрессия - особое состояние, а у тебя - нормальное.

Ты бежишь по улице, потому что только что звонил замглавного и сказал, чтобы сегодня ты была в конторе пулей, а не раскачивалась, как обычно, потому что ждут какого-то иностранца, который здесь проездом, и для тебя придумали спецзадание, и вообще остальное при встрече-давай-быстро-сейчас же.
Ты на секунду замираешь, разглядывая свое лицо в дверном стекле - а под глазами уже тени, а от носа к губам залегли складки, которых не было раньше, - и тянешь редакционную дверь за облезлую железную ручку, которая была модной, когда в этом здании был горком комсомола, а мама работала там инструктором и приводила тебя сюда после школы. И ты делала уроки на этом скользком кожаном чешском диване(тогда, в первом классе, ты как-то услышала от тетенек в буфете, что для горкома закупили "чееешские" диваны), который сейчас поцарапан, прожжен до черных оплавленных дыр в искусственной коже и вообще при последнем издыхании, а ты работаешь там же, где работала твоя мама в твоем возрасте. Только это уже не горком, а областная газета, тираж 50000, между прочим, крупнейшая газета в области, и не смейтесь - не единственная.

Только у мамы была уже ты, а у тебя никого нет, только Петя был и ребенок от Пети мог быть, но он, Петя, так орал, что ты пошла и это сделала, срок был еще маленький, все прошло без осложнений и врач сказал, что скорее всего у тебя еще будут дети, и пошутил: "Было бы от кого". Сволочь. Хотя, конечно, спасибо ему, если он и вправду ничего там не повредил.

А до Пети у тебя никого не было, ни здесь, в городе, ни в институте в Москве, где ты учила эти странные языки, которых никто не учил, и потом весь город удивлялся, что со своим дипломом, с этими языками ты не осталась там, в Москве, а вернулась домой и пристроилась всего-навсего корреспондентом в газету, хотя даже замглавного по-английски еле питюкал, а у тебя все-таки три языка, хоть кроме английского два и странных. И ты-то знаешь, что ты не о маме приехала заботиться, а просто не смогла пристроиться в Москве, побоялась остаться одна. Мама еще тьфу-тьфу-тьфу огого и раз в три недели делает прическу, тогда как ты затягиваешь волосы в пучок, как старая дева, потому что тебе лень и неохота что-то с ними делать еще.

Или потому, что ты и впрямь старая дева.

На лестнице стоит и курит какой-то мужик в яркой куртке, курит и говорит по мобильному, точнее слушает, что ему кто-то говорит. Ростом с тебя, значит коротышка, и чернявый, волосы как у негра - коротко стриженый плотный каракуль кудряшек. Ты всю жизнь терпеть не можешь черноволосых, да еще и курчавых, как негры.

Мужик поворачивается к тебе лицом и отвечает кому-то в трубку на одном из двух твоих странных языков, и ты едва не падаешь в обморок от удивления, потому что он и впрямь негр, точнее светлый мулат, но явно не белый, и еще он говорит на одном из твоих странных языков, и подмигивает тебе, заметивши твой одурелый вид.

Он - а зовут его Ханс, почему бы и не Ханс? - и есть твое спецзадание на сегодня. Ханс - сумасшедший. На самом деле он, конечно, не сумасшедший, а просто твой заграничный коллега, репортер. Но в сложившихся обстоятельствах это одно и то же. Приехал в город проездом на войну, собирает документы, чтобы завтра - послезавтра в крайнем случае - уехать в горы, и надо провести его по всем городским инстанциям, потому что он, конечно, знает английский, но кто в инстанциях его знает? Даже замглавного, которому, конечно, было бы лестно пообщаться с иностранным корреспондентом, по-английски еле питюкает, а ты знаешь даже родной хансов странный язык.

И вот вы идете по улицам, и болтаете на его родном языке, и ты понимаешь, как много успела забыть за годы, прошедшие с института, пока этот язык был никому не нужен, а Ханс смеется над твоими ошибками и не думает тебе льстить, как, мол, ты хорошо знаешь его странный язык, и от этого ваш разговор быстро становится естественным и дружеским. Ханс - коротышка, с тебя ростом или чуть выше, ты никогда не любила коротышек, к тому же брюнетов, а только таких, как Петя - высоких и с льняными лохмами. Но Ханс такой странный, смешной и веселый, что ты понимаешь, что забыла про Петю, только когда вы прошли уже через три учреждения и Ханс предложил выпить пива.

Ты, конечно, не пьешь пива, хотя пыльная пасмурность развеялась, светит солнце, и ты неизвестно каким образом, как малолетка, оказалась на газоне прямо на хансовой яркой куртке, опираясь на его здоровенный репортерский рюкзак с фотоаппаратами. Он приносит тебе колу, себе - пиво, пьет и болтает на странном языке, а неподалеку у подворотни мужики сгружают кирпичи - все потные лица в оранжевой кирпичной пыли - и ругаются матом.

Он приносит тебе колу сам, и тебе это ужасно льстит, хотя мужики с кирпичами косо смотрят на тебя, как ты сидишь с негром, точнее с мулатом, но все равно не белым, и ругаются матом уже не просто так, а на твой счет. А Ханс потягивает пиво, и смотрит в небо, и на мужиков, и на тебя, и спрашивает - "Они что, ругаются?" "Да, - отвечаешь ты смущенно, - а как ты догадался?" "А я тоже кирпичи грузил в молодости," - беспечно отвечает Ханс, и ты смотришь на его мулатские короткопалые сильные руки с розовыми ладонями, неширокие, но крепкие плечи и думаешь, что он из тех, кого твоя мама, которая терпеть не может Петю, называет "настоящий мужик". "А что ты еще делал в молодости?" - спрашиваешь ты и с изумлением слышишь в своем голосе кошачьи интонации, которых там отродясь не бывало - мама даже сокрушалась, что именно из-за этого "мужичества", неумения кокетничать ты и останешься на всю жизнь в девках. Ханс улыбается и рассказывает всякие байки про армию, вонючие ботинки и гауптвахты, а ты сидишь и размякаешь, как любая девчонка, которой парень рассказывает байки про армию. Тебе нравится его искренняя самоирония, без хвастливого подтекста, как у Пети; впрочем, когда Петя рассказывал тебе что-нибудь о своем прошлом, ты тоже размякала, как сейчас.

Потом вы идете по улице, и Ханс снимает все подряд, только и щелкает затвором фотоаппарата. Когда он смотрит в видоискатель камеры, тебе кажется, что он прицеливается, и он сжимает свои толстые мулатские губы, и лицо его становится жестким.

Ханс фотографирует и все выспрашивает у тебя, чей дом тот и кто построил этот, и ты, к стыду своему, не всегда можешь ему ответить. И странное дело - без Ханса ты бы никогда не разглядела этих домов, которые стояли здесь всегда и стали привычными, как небо, земля и бетонные заборы, квадратно-ячеистые - точь-в точь гигантская шоколадка "Бабаевская", только серые. И еще ты чувствуешь, как пахнет сирень - а ведь она уже отцветает, а ты впервые за эту весну чувствуешь, как она пахнет. И еще - стыдно признаться, но это правда - ты чувствуешь, как пахнет от Ханса - чистым мужиком и сигаретами "Житан". И когда он подает тебе руку - жесткую руку с розовой кожей на ладони - чтобы перевести через шаткие мостки над очередным водопроводным раскопом на кривой окраинной улочке, ты, перейдя, не отнимаешь руки и так и идешь за руку с мулатом по окраинной улочке, хотя он с тебя ростом, а бабки у подъездов хрущевок плюются, а мужики у палаток ругаются матом от изумления. Зато ты идешь, сжимаешь его ладонь, а время от времени шлепаешь своей раскрытой ладонью по его ладони, как в детстве, когда ты ходила за руку с подружкой, и чувствуешь, что тебе хочется жить и сегодняшнее пасмурное утро забыто напрочь.

К вечеру вы обошли все, что нужно, и ты перевела Хансу все раздраженные предостережения полковника из органов насчет того, что может быть с нерусским (про небелого он громко молчит) человеком в горах, и поставлены печати на все возможные в этом случае бумажки, и машина будет ждать Ханса в пять утра. Вы трясетесь в автобусе, что дребезжит через город с окраины, где вы беседовали с полковником и где Ханса завтра в пять утра будет ждать машина, и ты понимаешь, что до этих пяти утра еще осталось время, очень мало времени, и что скоро твоя остановка, и ты выйдешь, и пожелаешь Хансу удачи и успешного возвращения - скорее всего, после похода в горы он на военном борту полетит прямо в Москву, а потом домой.

Ханс сжимает твою руку и спрашивает, устала ли ты. И ты - откуда только наглость взялась? - спрашиваешь: "А что, есть планы на вечер?". Он смеется, и вы проезжаете твою остановку, и едете дальше, в центр.

Ханс подает тебе руку, вылезши из автобуса, ты спускаешься, опершись на нее, и тут же отбираешь руку. Он удивленно смотрит на тебя, и ты, краснея и торопясь, пока вы идете к его гостинице, объясняешь ему, что сейчас будут думать швейцар и администраторша, и что ей надо будет показывать твои паспорт и корреспондентское удостоверение, чтобы на тебя заполнили пропуск в этот "отель", недавно внутри покрашенный и воняющий масляной краской, и что тебе надо будет уйти в одиннадцать. Он хмурится и говорит - "Ты замужем?" "Нет," - краснеешь ты и объясняешь правила советских гостиниц, которые по сей день не отменены в городе. Он смеется, потом пожимает плечами и снова смеется, и никак не комментирует твои слова, и ты знаешь, что ты шлюха, и что ты счастлива, и что тебе хочется жить, и что ты мечтаешь только о том, чтобы побыстрее заполнить все бумажки, пережить взгляд администраторши и запереться наконец в его номере, и пошло все к черту - Петя, мамино осуждение и доводы разума.

В номере он достает водку, которую ему подарил замглавного, открывает и предлагает тебе, ты смеешься и отказываешься, и смотришь на его крепкие короткопалые руки под закатанными рукавами рубашки, и на каракулевую шерсть на его голове, и смуглое мулатское лицо с жесткими чертами и детской улыбкой. Твоя мама сказала бы, что он настоящий мужик, но лучше ей никогда не знать, где ты сегодня пробудешь до одиннадцати.

Потом он открывает окно и курит, сидя на полу у кровати и посадив тебя рядом с собой на вытертый до белых ниток половик. Курит, и ничего не говорит и не двигается, и не касается тебя, и тебя уже почти трясет, как никогда не трясло с Петей, и ты, хотя вообще-то не куришь, берешь "Житан" из его пальцев и затягиваешься, и даже не кашляешь. И смотришь из-под ресниц в его смуглое ожестчевшее лицо, мужицкое лицо, и больше не хочешь ждать - берешь его руку и прижимаешь к своим обветренным губам, которые тебе всегда лень красить помадой, за что мама тебя тоже ругает.

А потом - что потом...

А потом он поднимает тебя на руки, и кладет на постель, и какое-то время мир колесом крутится вокруг тебя, цветным головокружительным колесом. Потом он достает резинку, а ты говоришь ему, что пьешь таблетки, чтобы вам ничего не мешало, и тебе наплевать на то, что ты их сроду не пьешь, а СПИД - что СПИД, мы все равно умрем, а он завтра едет в горы, а после - дай Бог! - вернется прямо в Москву военным бортом, а ты сто лет не чувствовала себя такой живой, как сейчас.

А потом он целует прядь твоих тонких волос неопределенно-русого цвета с тонкими нитками седины, и говорит на своем странном языке, который ты - слава Богу и к счастью - когда-то давно учила: "Это оттого, что тебя обижали мужчины?" - и ты улыбаешься и мотаешь головой.

А потом ты снова теряешь голову, и целуешь его гладкое плечо, и лохматую грудь, и смотришь в его черные, полузакрытые глаза, и за окном вечер наливается синевой, и почти не видно разницы между его темной и твоей светлой кожей. И помнишь после только тяжесть его колючей курчавой головы, гладкость влажного лба на твоей тощей ключице, когда все уже произошло и наверное кончено.

Вы выходите - до одиннадцати - из гостиницы, и ты снова переживаешь взгляд администраторши и радуешься, что в городе, где одна половина жителей знает другую чуть ли не с рождения, ты с ней из одной половины. Вы с Хансом трясетесь в последнем автобусе, где больше никого нет, и ты, положив руку на живот, думаешь о том, что тогда сказал врач - что у тебя еще будут дети, и о том, что скажет мама про внука-негритенка - ведь четверть детей от мулатов родятся черненькими.

Ты идешь к своему подъезду, а Ханс стоит под фонарем, на границе тени, почти сливаясь с ней, и машет тебе рукой. И завтра в пять утра, когда он сядет в армейскую машину, ты будешь спать, положив руку на живот, и проснешься без чувства усталости куда позже восьми часов.