18.10.05.
Белая луна пятишекельником повисла над Бен-Иегудой, золотой камень иерусалимских стен отражает золотой свет фонарей, в черном небе одна за другой загораются звезды. Радио поет про «лайла яфэ», отвычное обоняние ловит в воздухе едва ощутимый аромат кипарисов. Все в порядке.
Старые дома Бен-Иегуды покровительственно взирают на молодых хасидов, светских и солдатиков, пляшущих хору. Ортодокс в одной рубахе и жилетке, несмотря на ночной холод, с пейсами - и с сигареткой в углу рта, орудует у магнитофона, и хасидское диско из динамиков сотрясает витринные стекла. Компания семнадцатилеток покуривает наргиле, рядом целуются солдат и солдатка. Пара ребят рядом со мной тыкают в клавиши ноутов, а ко мне подсел «городской сумасшедший» - по самоаттестации - и рассказывает о мундштуках своей работы.
Кто бы объяснил мне мою связь с этой страной с ее тысячью лиц...
Город остался прежним, он ждал меня. Он - ждал, хотя на его языке о нем говорят «она». Может быть, он нечасто меня вспоминал, но и не забывал. Сколько раз я уезжала от него и думала - как несправедливо, завтра Город проснется, как вчера, откроются маколеты, поедут автобусы, понесутся по улочкам ватаги галдящих мальчишек, а меня - меня с ним не будет. Сколько раз я, прижимаясь лбом к холодному стеклу маршрутки, искала в темноте за окном редкие огоньки иерусалимских окраин - вот еще, и еще, и еще один... и темнота.
Каждый раз, уезжая, я боялась, что это - последний раз.
Но нет, и тот был не последним: луна пятишекельником висит над Городом, праздник выходит, и улицы полны праздничного народа. Толпа мужчин в черно-белом и мальчишек с сияющими мордочками высыпала из дверей празднично освещенной главной синагоги. На балконах и во дворах мягко светятся полотняные кубы сукк.
Спасибо тебе, Город. Твоя гордая стать, твой закат, твоя многоликая неизменность и холодноватая, светлая приязнь снова поможет мне вернуться к себе. Спасибо, что ты не забыл. Спасибо, что дождался.
Шалом, Ерушалайм захава, Ир шели, шалом ве Хаг Самеах.

22.10.05.
Люблю тель-авивскую шаббатнюю сиесту, время перед вечером, но не вечер. Час, когда город тает под солнцем, овеваемый ветром с моря, в почти полной тишине, жмуря глаза окон и лениво улыбаясь всеми балконами. Час покоя, освященного традицией, из вежливости принятый космополитичным ТА - но перетолкованный им на свой лад.
По Яркону скользят лодки, мужчины в шортах перекидываются мячиками с визжащими от радости детьми, прогрессивные женщины глубоко постбальзаковского возраста, в золоте, тренировочных костюмах и шлепанцах с блестками, тащат на поводках мелких тявкающих сяфочек на нервически дрожащих ножках.
Улицы пусты - редко проезжает машина или мотоциклист-развозчик из пиццерии: ленивые горожане млеют за опущенными трисами, к чему готовить, если можно пожевать пиццу прямо не диване, запивая холодным кармельским мускатом?.. Но кафешки на углу постепенно заполняются публикой, скоро пойдут автобусы, а модницы поскачут в Азриэли, за сутки истосковавшись по шопингу.
Пойду и я - глотнуть клубничного сока и полюбоваться витринами Штерна…

23.10.05.
Мой дом стоит на самом краю вади. Мир осыпается от порога вниз каменной осыпью, поросшей колючкой, и вздымается снова на той стороне распадка, поднимается волной, а вместо пены – теплые, сверкающие, словно желтые бриллианты, огни. Просто люстры в белых, просторных по-южному, квартирах, в домах обычных людей. Но если смотреть на огни издали, они кажутся рассыпанным ожерельем - прелестью и обещанием, – таким же или почти таким, как россыпь звезд в черно-синем небе.
…Отчаяние есть величайший грех, ведь отчаяние есть сомнение в премудрой всеблагости Всевышнего; а Он, как и Его дети, не любит, когда в нем сомневаются…
Если посмотреть на север – весь Ерушалайм, сердце мира, лежит там, вдали, как на ладони, лежит и дышит: далекие огни его мерцают в такт дыханию, в такт сердцебиению. На дороге, по которой днем ходят до смешного обычные автобусы, между двух полос заурядного в своей неизменной надежности и чуть теплого еще после солнечного дня асфальта, цветет лаванда. Днем над ней кружатся маленькие серые пчелки. Лаванда цветет и едва ощутимо пахнет маленькими бельевыми саше из шкафов моей давно покойной бабки, пахнет хрустящими от крахмала простынями и кусочком невиданного мной, девочкой, лилового мыла с изящным дамским профилем, выдавленным на поверхности: его можно было понюхать, но ни в коем случае нельзя было им мыться. Оно лежало в шкафу ради запаха, ради иллюзии. Это было дорогое мыло. Иллюзии – вещь дорогая. И они тем дороже нам, чем дороже они нам стоили.
…Забвение – величайшее благо и величайшее разочарование, ибо оно избавляет от боли, но и обесценивает эту боль, а равно то, что послужило ей причиной. А если боль и причина ее обесценены – то зачем они были?..
Ветер отрешенно воет в неплотно пригнанных рамах, плиточный пол леденит ноги. Луна над вади лежит, как на скатерти, - желтой питой, ополовиненной, с неровно отломанным краем. Возьми, отломи себе, сколько надо, и ешь, а остальное передай дальше, другому голодному, другому жаждущему. Луна над Ерушалаймом – скольким одиноким и жаждущим принадлежит она, и никто не может взять ее себе целиком. Как может обладать чем-то тот, кто сам себе не принадлежит, тот, кто пришел сюда только на время?

26.10.05.
Праздничное предвечерье.
С грохотом опускаются металлические жалюзи витрин, матери скликают детей, разбежавшихся по стремительно пустеющему супермаркету, и осенние теплые сумерки тоже падают на город как-то особенно торопливо. Раз - и темно. Улицы пустынны, и в девять вечера кажется, что уже глубокая ночь.
Несколько кафе не закрыты, но и они полупустые. Люди разошлись по домам, встречают праздник в семейном кругу, и слава Богу, что так, - «охота к перемене мест - весьма мучительное свойство». Куда пойти? Снова спуститься в Йемин Моше, посидеть на ступеньках, глядя в небо? побродить по улицам, думая ни о чем, от себя к себе?
Пустые сукки похожи на елку в первое утро нового года - они по-прежнему нарядны, но уже чуть неуместны, на них грустно смотреть - недолго осталось, скоро их разберут до будущего Суккота.
Среди темных витрин слабо светится за стеклом лавка восточной керамики. Приглушенный свет, поблескивающие в полутьме выпуклые бока ваз, заплетенные цветочным орнаментом, и «дикарский напев зурны» из динамиков - приглушенный, таинственный и завораживающий. Мелодия протяжная, но не заунывная.
В глубине лавки за стеклянным столом, в круге света от небольшой лампы, сидит хозяин и расписывает фарфоровую плитку. Как-то с первого взгляда видно, что это хозяин - такой у него спокойно-уверенный вид, хотя он выглядит утомленным, но это утомление человека, которого может заставить работать только он сам.
Пушистый пес с лаем выбегает навстречу и останавливается в паре шагов от меня. Кудлатая морда улыбается.
Я брожу по тесному магазинчику, стараясь не задеть кувшины. Музыка зурны наполняет лавку, начисто отрезая внешние звуки, отключая внешний мир. Есть только Здесь и Сейчас. Тихо шумит аэратор в большом аквариуме, журчит в нем вода - и в унисон ей журчит древний напев.
- Sorry, do I disturb you?
Хозяин поднимает голову.
- Not at all, - и почти без паузы прибавляет:
- Говори по-русски.
Я сажусь напротив него и молча смотрю, как он точными и быстрыми движениями рисует оленя с прихотливо изогнутым телом и ветвистыми рогами, незаметно переходящими в цветущие ветки.
- У вас нет надбитой плитки? - спрашиваю я.
- Говори мне «ты». Хочешь порисовать на плитке?
Я киваю, и он берет из стопки плитку с чуть отбитым краешком, протягивает мне кисточку, придвигает блюдце с разведенной краской. Я набираю краску. Кисточка старая, жесткие ворсины торчат в стороны. Я пробую мазок на листке бумаги. Раз, другой, потом выдергиваю мешающий волосок. Хозяин молча смотрит, потом забирает у меня кисточку и взамен дает другую, хорошую колонковую кисть.
Я не писала красками десять лет.
Тонкая линия возникает под кистью из ниоткуда, и то, что только что было ничем, табула раса, невнятным потенциалом белизны, становится изгибом стебля, листом, бутоном. Я вспоминаю, как это делается - вести линию, чтобы она не прерывалась, не вибрировала неуверенно, чтобы ее исход и завершение были плавными, когда она выходит из ничего и утекает в никуда.
У хозяина звонит мобильный, почти тут же - городской. Оба раза, подняв трубку, он отделывается несколькими резкими ивритскими фразами.
- Ты откуда?
- Из Москвы, - говорю я.
- Оля хадаша (новая репетриантка)?
- Нет. Туристка.
- Впервые тут?
- Нет. Не впервые.
- А почему не приезжаешь насовсем?
Традиционный вопрос. Традиционный ответ.
- Странно, - хозяин впервые отрывается от работы и вглядывается в меня. - Вот не сказал бы.
- Я знаю.
- Бывает. А ты тут смотришься.
- Тоже знаю.
- А что делаешь в Иерусалиме?
Мне не хочется пускаться в объяснения в духе нормальных людей.
- Бегаю от себя.
- А... Это да. Тут все бегают.
Я снова погружаюсь в рисунок - разве что кончик языка не высовываю от усердия. Как давно, как сильно мне этого, оказывается, не хватало. Творчество - чистейший эскейпизм. Я вывожу цветок за цветком, и ничего больше нет - только белый квадрат и черная линия, потенциал и действие, замысел и воплощение. Зурна смолкла. Щелкнула кнопка проигрывателя, и яркий, но надломленный чувством голос - глубокое южное контральто - выводит долгую страстную жалобу, то и дело повторяя «амор» и «корасон». Странно, как хозяин горшечной лавки умеет подбирать музыку. Впрочем, он не только и не столько лавочник - он художник, пусть и ушедший с головой в зарабатывание денег.
- Ты, наверно, нечасто можешь рисовать то, что хочешь, - неожиданно для себя говорю я.
Он усмехается, берет с витринной полки два расписных кубка, плещет в них «Абсолюта» и следом - грейпфрутовый сок. Ставит один бокал передо мной.
- С праздником.
Я киваю, из вежливости пригубливая. Он делает большой глоток.
- Редко, редко. Редко можно так посидеть и просто порисовать для себя. Четвертый день пью, знаешь.
- Что-то случилось?
- А разве бывают люди, у которых ничего не случилось? Всегда что-то когда-то случилось. Всегда что-то у кого-то болит.
На улице завыла сигнализация, в унисон ей снова заливается трелью мобильный. Хозяин, чертыхнувшись, отключает его. Собака тявкает из-под соседнего стола, и хозяин добродушно окликает ее - с лаской, свойственной в общении с животными некоторым людям, слишком хорошо знающим людей.
Мне хочется остаться здесь, приходить каждый день в эту лавку и выпускать из белого фарфора скрытые в нем прихотливо изогнутые стебли и раскрывающиеся бутоны. И я даже позволяю себе несколько минут верить в то, что это возможно.
- У всех что-то болит. Всем чего-то хочется, и всем этого нельзя, - говорит хозяин, смотрит на свои дорогие часы, откладывает в сторону законченную плитку и ставит кисть в стакан.

28.10.05.
Позавчера в автобусе на иерусалимскую тахану мерказит* я впервые - здесь - поняла, о чем говорят в новостях по радио Решет Бет.
Впрочем, это было несложно.
Но подробности понять иврита не хватило. Я подошла (хватаясь при обычных здесь бросках автобуса то вправо, то влево за что придется) к «русской» с ребенком:
- Простите, там, по радио... Вы не слышали - где?
- Я не слышала, я радио вообще не слушаю, я же с ребенком общаюсь.
- Извините.
Мужчина неподалеку у окна, громко говоривший в трубку по-русски, был и вовсе отключен от действительности.
Я вернулась на свое место. Радио захлебывалось взволнованным голосом корреспондента, торопливо пересказывавшего по телефону подробности произошедшего. Фоном репортажа на заднем плане выли «амбулансы».
За моей спиной охнула молодая месортит**. Я обернулась к ней и едва ли не по слогам выговорила: «Гиверет, эйфо пицуц?». «Бе Хадера***», - ответила она и принялась что-то объяснять.
Я не знала слова «погибший».
«Кама?****» - просто спросила я, и она молча подняла ладонь с растопыренными пальцами...
____________
*автовокзал
**религиозная женщина, соблюдающая традиции
***»Госпожа, где взрыв? - В Хадере». (Мне послышалось - бе hа-дира, то есть в квартире; по стечению обстоятельств, другой взрыв в тот же день произошел в квартире, где преступники мастерили самодельную бомбу).
****»Сколько?»

29.10.05.
Хорошо, что я зависла в ТА.
Приехала вечером, неожиданно для самой себя сорвавшись на игру ЧГК, в расчете уехать утром. А утром в автобусе на тахану приятель-попутчик, едущий в свою какую-то контору, сказал мне в спину, увидев, как я упорно смотрю в окно:
- Здесь все не так, как там, правда? У нас как-то легче, в наших джунглях.
Странное дело, когда малознакомые люди на лету ловят твои мысли - мою мысль о Москве, о неизбежном возвращении и выстраивании временно обрушенных карьерных этажей, о серых клубящихся по улицам монолитах тяжелых зданий, которые словно давят на тебя молчаливым, безразличным напором, и только привычка позволяет думать, что именно такая жизнь - естественна.
Здесь, в белом, полупрозрачном, напоенном и пронизанном солнцем ТА, тоже, разумеется, идет своя закулисная, подковерная борьба за более теплое место - но, по крайней мере, есть под чем, и шесть месяцев в году окружающий мир не похож на слякотную кашу из земли, неба, снега, дождя и грязи.
- Ты где выходишь? - спросила я.
- Да там, недалеко от моря.
- Я выйду с тобой.
И вот - море впереди, в трехстах метрах, а вокруг - окраина рынка, шум, гвалт и запах фруктов. Приятель, махнув портфелем, убегает на работу, а я снова стою одна на жаркой шумной дороге, во всем вакууме своего странного отпуска, незаслуженного отдыха.
Я подворачиваю джинсы до колен, иду в крайнюю рыночную лавочку и там, сняв неуместно-цивильные босоножки, заменяю их шестидесятишекелевыми синими галошами со стельками, но без задников, производства кибуца Дафна - поддерживаю временно почти отечественную израильскую промышленность. А что - скоро в Иерусалиме зарядят холодные ливни. Продавщица на ломаном английском уверяет меня, что эти лапти выглядят очень элегантно - а что, здесь действительно многие ходят в таких галошах и чувствуют себя вполне элегантными.
Уже в галошах чапаю к морю. Может, тут все-таки осень, и море холодное?
Я пробую воду кончиками пальцев ног, потом забредаю по щиколотку и понимаю, что вернуться надо как можно скорее.
На шумливом и развеселом шуке покупаю виноград, бананы, булки с шоколадом и минералку - позавтракать было некогда. А еще, не торгуясь, - полотенце за десять шекелей и китайское белье цвета «вырви глаз», которое издалека при легком напряжении фантазии можно принять за купальник, захватить который мне вчера и в голову не пришло. Возвращаюсь на пляж во всеоружии, плачу за лежак просоленному и прокопченому солнцем сухопарому пляжному мачо лет сорока пяти, с черными длинными кудлами, в одних шортах и темных очках.
И - свобода.
Ах море, море! Сильные, веселые валы - на просвет видно, как в их зеленоватой стеклянной толще скользят юркие рыбки. Соль на губах и брызги. Освобождение. Безмысленное животное блаженство.
Подгребаю к волнорезу, а сверху с преувеличенно-тревожными лицами что-то кричат рыбаки. Хотя почему «что-то» - ясно что: плыви, мол, отсюда, рыбу всю распугаешь!
Выбравшись из воды, я встаю под душ - в веере мелких капель вокруг меня кольцом загорается радуга. А потом, как заядлая и заурядная курортница из моего советского прошлого, полощу под ногомойником виноградную кисть и иду назад к лежаку, отщипывая виноградину за виноградиной - у кисло-сладких ягод странный вкус, если приправить их морской солью. Раскрываю книгу и то и дело лениво выглядываю из-за нее.
Литая, ладная полноватая девушка с упругой даже на вид румяно-смуглой кожей, длинными прядями мокрых темных волос - и неожиданно грубоватым, рубленым, совсем не средиземноморским лицом с тяжелым подбородком и длинным польским носом.
Семья - строгий отец в вязаной кипе, рослая и красивая зрелой красотой мать в длинной юбке, босая, - и трое мальчишек мал мала меньше, но с одинаковыми, как у близнецов, лицами и соломенными лохмами. Разом сбросили сандалии, шорты, рубашки и понеслись к морю в одних трусах в горошек. А вслед - негромкие отцовские окрики, разом и суровые напускной суровостью, и исполенные родительской гордости.
...Мачо, ответственный за лежаки, сидит на стопке стульев и, с поистине отеческой улыбкой радушного хозяина, служащего Посейдона, взирает на резвящуюся ребятню и расслабленных взрослых. А солнце медленно-медленно клонится на закат...

30.10.05.
Лежу на пляже, читаю книжку. По-русски, ясное дело.
- Вы не могли бы мне помочь? - обращается ко мне на старательном школьном английском мужик средних лет с лицом явно местного жителя.
- В чем? - изумляюсь я.
- А вот, скажите, как будет звучать это слово без этого значка? - говорит мужик и сует мне под нос ивритский самоучитель русского языка. Под «значком» подразумевается знак ударения.
Минут пятнадцать я пытаюсь объяснить самодеятельному полиглоту, что такое в русском языке ударение, гласные и согласные буквы. Не зная соответствующих терминов ни на английском, ни на иврите. Я вою, мычу, машу руками, выкатываю глаза и артикулирую до боли в губах.
Следующие пятнадцать минут я растолковываю товарищу, что такое мягкий, а особенно - твердый знак, и что звук «ы» выражается звуком, предшествующим прощанию с содержимым желудка.
Наконец тель-авивец (как выяснилось, он портной и учит языки от скуки, в перерывах между «hard, very hard work») выражает удовлетворение моими объяснениями. За полчаса он здорово продвинулся.
- Вот спасибо. Вы хорошо знаете русский! - я заливаюсь было краской гордости, но быстро понимаю, что гордиться особенно нечем. - А вот ваши журналисты на девятом канале совсем не знают русского!
- ???
- Я смотрю иногда девятый канал, так они даже имя премьер-министра путают! Премьер-министр - Шарон. Ариэль Ша-рон. Очень просто. А они его почему-то называют как женщину - Шарона, Шароне...

4.11.05.
Ярко-красный поезд бежит, бежит, бежит прямо по краю моря. Красота-то какая: море по-за дюнами, и облака, и горы в курчавых кустиках зелени. Море странное - кажется сегодня твердой свинцовой пластиной, если солнце скрылось за тучами, или пластом синей бороздчатой эмали с жемчужной каемкой пены - если лучи вырвались из-за облаков и перекрасили его.
Поезд бежит, бежит, а по кромке волны, словно бы наперегонки с поездом, - бежит за розовым лабрадором физкультурник в красных шортах.
А с другой стороны рельсов - банановые плантации (гроздья прямо на деревьях закутаны в целлофан); оранжевые фонарики мандаринов мелькают в темно-зеленой листве; вдруг откуда ни возьмись - малая промзонка, и посреди нее торчит прихотливый, овальный в сечении офисный небоскреб-недоросток, словно срезанный наискось этажей на двадцать раньше положенного.
В поезде - двухэтажном, вот диво! - полным-полно солдатиков и солдаток. Солдатки спокойны и уверены в себе, кокетливые пряди выбиваются из пучков на затылке, в руках - книжка, рассыпают искры стразы в колечках на пальцах с коротко обрезанными ногтями - пальцах вчерашних школьниц.
Ребята громогласные, шумные; пристраивают на и под сиденья рюкзаки и автоматы, галдят и хохочут - едут домой на выходные, отчего ж не радоваться. Их шутки - даже с поправкой на мое незнание языка - явно не для светских салонов, но столько в них простой и незамутненной жизнерадостности, что даже дама в летах, в строгих очках университетской профессорши, поначалу поджимавшая сурово губы над умной толстой книжкой, сняла очки и смеется, порой опоминаясь и прикрывая лицо книжкой - вдруг кто-то из этих буйных весельчаков через несколько месяцев будет ходить на ее семинары?..
Один из солдат - юркий, как черная мышка, с горящими глазами и широченным белозубым ртом на узком некрасивом, но подвижном лице, - явно воодушевившись присутствием в вагоне длинноногих длинноволосых красоток с кофрами профессиональных визажисток - едут куда-то на мастер-класс или на курсы, - вскочил одной ногой на кресло и острит - с непринужденностью стэндаписта и вдохновением юного Пушкина на лицейском экзамене. Самая бойкая из красоток за словом в карман не лезет, подавая ответные реплики, и вагон, включая «профессоршу», окончательно отложившую книжку, буквально стонет от хохота.
За окном мелькают уже городские окраины, а рядом со мной спит глубоким сном очень усталого человека офицер, мужчина на грани юности и зрелости. Рука и во сне лежит на холодной и жесткой спинке автомата, а рот чуть-чуть по-детски приоткрыт.
Все выходят, а он остается. «Бокер тов, хайяль, Хайфа мерказ...»

8.11.05.
Как прекрасен закат, если смотреть на него с горы Скопус…
Синим силуэтом, буквой «П», вырисовывается в дальней дали, на малиново-золотом закатном фоне какое-то здание в центре, название которого наверняка знают все эти деловито снующие мимо меня студенты и студентки в богемной одежде – то три пестрых свитера один на другом, то полосатые гетры, то индийская юбка в пол. Я брожу мимо них по коридорам, как заблудившийся трамвай, и, кажется, одна во всем огромном путаном здании не знаю, кто я и зачем здесь…
…Волей-неволей вспоминаются собственные институтские годы в старом, рушащемся и на ходу ремонтируемом неуклюжем здании на Садово-Кудринской, заплеванные лестницы и затоптанный двор, где первокурсники неумело курили, а пятикурсники обсуждали уже судебные дела, в которых участвовали. Я носилась через двор и по лестницам деловым шагом «я-иду-по-лужам-мне-никто-не-нужен», что-то делала, что-то сдавала и даже хорошо, но, в отличие от всех этих ивритян и ивритяночек, я вряд ли сдала бы здешнюю мудреную психометрию и едва ли получила бы стипендию, да и в библиотеке альмы-матери меня почти не видали. А тут библиотека – мое единственное убежище, с буквами я всегда умела говорить куда лучше, чем с людьми.
Как успокоителен закат в университетском садике!
Тонко пахнет лаванда, плющ заплетает стены, пунцовые герани пламенеют на фоне ноздреватых глыб песчаника. Огромный, малиновый шар солнца медленно заваливается за сизо-синий Город на западе, а на газоне, у самой ограды, почти скрытые декоративной горкой, сидят двое – парень в вязаной кипе и девушка с копной вьющихся осветленных волос. Лиц их не видно, они смотрят на закат, касаясь друг друга плечами, молча: такая полная, успокоенно-сосредоточенная неподвижность бывает только в молчании взаимопонимания…
…Много лет назад я, совсем еще зеленая и глупая, собирала по кускам и обрывкам свое разметанное любовным крахом «я». Это тяжело – остаться без своего»я». Я бродила тогда по другому Городу, сырому и холодному, а потом – солнечному и одуряющее звенящему капелью, - не зная, куда и зачем иду, где найду себя снова и найду ли вообще. Огромные залы были бы мрачными, если бы не переполняющие их студенты и странные на вид научные работники не от мира сего, зарывающиеся в стопки книг, словно лицом в подушку. Я уцепилась за это странное развлечение, как за спасательный круг. Каждый день из института я, не давая себе воли остановиться и утонуть в воспоминаниях и слезах, неслась в библиотеку. По моим заказам раздраженные и высокомерные библиотекари извлекали из глубин хранилища затрепанные фолианты столетней давности. Я читала и поспешно переписывала факсимилированные конспекты лекций по церковному праву, и абсолютная оторванность «Русской правды» от реальности позволяла забываться - на часы и часы.
Как пронзителен закат в Городе, где никто не ждет тебя.
Благословенны Города, где кто-то где-то в переплетении улиц ждет вечера и встречи с тобой, благословенны те, кто нас ждет, ибо благодаря ним закат становится не тревожащим душу умиранием дня, а лишь предвестием вечера, предвестием встречи. Одиночество и ностальгия – не нечто, приходящее извне, а то, что живет внутри, там, где тебе нечего и некого ждать.
Разве что автобуса в тоннеле. И завтрашнего утра.

10.11.05.
Белый, белейший, как снег, голубь в выбоине Западной Стены, или Стены Плача, или Котеля, как ее называют здесь, равнодушно поглядывает на каре из шести рот военной жандармерии – миштары – у подножия Стены, сразу за оградой молитвенного места. Четыре мужские роты, две женские. Напротив каждой – стол со стопками томиков Танаха в синем переплете – для присяги, - грудами синих беретов и форменных шевронов. Тут же - кОзлы для автоматов.
Хе-бэ цвета хаки на одних солдатах сидит как влитая, на других – кое-как: штаны приспущены, рубашка широка в плечах, да и вообще не к месту. Тиронутные береты в цвет формы (тиронут – курс молодого бойца; только сейчас, после присяги, солдаты сменят оливковые береты на береты своего рода войск – темно-синие) кто-то кое-как нахлобучил на макушку, а кто-то – щегольски сдвинул чуть набок, к брови. Тут нужно умение: берет надевают редко, обычно он живет под левым погоном, а на вроде бы положенном ему месте оказывается разве что в холода да в парадных каре и караулах.
Есть парни коротконогие и курносые, с лицами рябыми и бледными; есть – смуглокожие сабры, широкоплечие и стройные, как тополя, в горящих темных глазах – задор и смех. Никакого намека на российскую солдатскую озлобленную забитость, неистребимую, кажется, еще со времен Николашки Палкина. Один – и вовсе писаный красавец, видимо, ротная гордость: ко всем достоинствам внешности – лицо интеллектуала, очки без оправы на кончике носа, и форму словно шили по заказу.
Девушки-солдаты стоят «вольно» – ноги на ширине плеч, руки за спиной. По уставу кисти рук складывают так, чтобы тыльная сторона ладоней прижималась к спине, а разведенные большой, направленный вверх, и указательный пальцы правой руки соприкасались с большим и указательным пальцем левой, образуя ромб. Но не все барышни так уж серьезно относятся к уставу – кто-то просто засунул большие пальцы за ремень или держит одной рукой запястье другой. Девушкам вообще оказывается послабление: парни томятся в каре уже минут сорок, когда девушки только высыпаются горохом из полицейского отделения напротив Стены и, неумело на бегу переваливаясь и вихляя коленями, выстраиваются в ряд.
(Когда я вижу здесь девочек в солдатской форме, меня накрывает абсолютно иррациональный стыд – словно я уклонистка. Хотя я никаким уж боком не могла бы служить в армии – ни у себя, ни тут, в стране, которой ни служба моя, ни я лично сроду были не нужны. И все-таки. Представляю себе, какова бы я была в армии: при всем моем насмешливом внутренне отношении к церемониям, форме и шагистике я бы и подбородок вздергивала, и руки по швам тянула, и ботинки военные, уставные, таскала бы демонстративно вместо черных сандалий, и колец бы не носила. И стояла бы навытяжку до обморока. И на нормальных, не помешанных на «фрунте» девиц поглядывала бы высокомерно. Что делать. Деликатно говоря – перфекционистка, неделикатно – подхалимка-выпендрежница.)
Впрочем, даже стороннему наблюдателю вроде меня видны кандидатки на сверхсрочную: они не переминаются с ноги на ногу, из кос не выбиваются пряди. Подбородок напряженно вздернут, спина прямая, руки по швам, при стойке «смирно» наманикюренные пальцы туго сжаты в кулак, а брюки на не по-солдатски аппетитных попах сидят как перчатка.
Сейчас, скоро, они, с ружьем на караул, прижимая к груди священную книгу, будут принимать присягу и синий берет миштары. Они такие разные, но все такие молодые и красивые своей молодостью, у них так мало прошлого – все еще впереди. Кто знает, о чем они думают и какой видят свою службу? Безопасной синекурой в штабе? Рейдами по тылам врага, о котором политики все никак не решат, враг он или нет, и имеет ли право гражданин современного демократического государства считать кого-то врагом и стрелять в этого врага?
А может быть, они, как их старшие сослуживцы прошлым летом, будут вытаскивать из домов своих сограждан и плакать перед телекамерами так же взахлеб, как и вытаскиваемые, и никто ни в кого не станет стрелять, потому что все люди – братья, и выселяющие, и выселяемые?
Два молодых харедим, в шляпах, с длинными пейсами, стоят, глядя в спину своим сверстникам-солдатам. Один неторопливо курит, уголок рта кривится чуть высокомерно. Они не служат в армии. Они вообще не считают, что это государство должно существовать. Но и они стоят тут и смотрят на действо.
Сержантки надсаживают свои некомандирские голоса, давая последние инструкции. Штабная барышня щелкает фотоаппаратом, высокий чин у трибунки с микрофоном без конца командует то «смирно», то «вольно» («ррравняйсь!» здесь, кажется, вовсе не командуют, израильская армия не видит смысла, и правильно делает, тратить время на строевую подготовку). Под звуки бравурного марша знаменосец с двумя - адъютантами, что ли? – пришаркивая башмаками, топают по внутреннему квадрату каре. Солдаты берут на караул.
Несколько минут спустя, после пары фраз высокого чина, из динамиков раздается «hа-Тиква». Солдаты, стоя в третьей позиции – левая нога перед правой, носки в стороны, - держат автоматы перед собой, прикладом вниз, упирая рожок в ребро ладони с напряженно вытянутыми пальцами, в ложбину между большим и указательным. Никто не переминается с ноги на ногу, не улыбается, не крутит головой.
Гимн звучит из динамиков тихо, тише, чем стоило бы, но туристы вокруг каре замедляют шаг. Мальчишки и девчонки – школьную экскурсию привели к Стене – не визжат, не хохочут, а молча смотрят на тех, кто годится им в старшие сестры и братья, на тех, какими сами они станут несколько лет спустя, если Бог сохранит эту страну.
«ha-Тиква», тягучая и торжественная песня на древнем языке древнего народа, летит над самым сердцем его Города, над площадью и Котелем. Девочка в заднем ряду второй девичьей роты сухими горящими глазами смотрит, как ползет вверх по мачте сине-белый флаг с Давидовым щитом, и беззвучно повторяет слова гимна.
Голубь, с треском разрывая воздух, срывается со Стены Cоломонова Храма и делает круг над каре в стремительно темнеющем небе над Иерусалимом.

20.11.05.
Самодеятельное (или самодеятельный?:)) art de vivre частенько вызывает ворчливые замечания аскетов - «за...кушались, мол, вы, голубушка». А в общем-то ничего в нем нет страшного, имхо. Ну что, скажем, такого уж сугубо сибаритского в том, чтобы солнечным и прохладным тель-авивским утром завернуть на маленькую блошиночку на Дизенгоф и там вполне себе по-парижски посидеть на лавочке, закусывая печеными каштанами вместо завтрака? Ну и добавить глоточек американизЬму из бутылки с колой?
Но самое интересное, конечно, начинается на самом рынке. Вот там уж точно смешение рас, культур и народных дУхов. Русские ребятки с оттенком бандитскости торгуют открыточками 50-х годов с видами ТА и серебряными солонками с потершейся устюжской чернью на боках. Колоритная старая мадам, с синими тенями на морщинистых веках и грудами золотых цепей на увядшей груди, выставила на продажу брошки-бижутерию, среди которых я с изумлением увидела штучки, точь-в точь повторяющие те, что я покупала в третьем классе в ближнем галантерейном, сэкономив на школьных завтраках.
А у жизнерадостного пузатенького мужичка-ивритянина в яркой футболке на заваленном всякой ерундой прилавке я увидела маленькие любительские фотокарточки, от которых не смогла оторваться. Отошла, побродила между столов и снова вернулась. Мужичок понял, что рыба-Гудок клюнула, и непринужденно вздернул цену на 20 шекелей: «О, это же наша история!». «А деньги-то мои,» - подумала я, возвращая цену в исходное положение.
...Не знаю, зачем мне эти карточки. На обороте небрежным мужским почерком одного из этих красивых парней накорябано на иврите: «Это мы сразу после Ливана» и дата - 1952. Парень, написавший это, теперь глубокий старик. Если еще жив.
Мне почему-то хочется думать, что это тот солдат, второй справа...

27.11.05.
Я пойду вдоль шоссе на Хеврон, в шаббат, под палящим полуденным солнцем, яростным не по-зимнему. Я пойду по обочине, мимо распластанных в канаве, пожелтевших пятничных выпусков «Маарива», истлевшей падали, проржавевших железок и расколотых автомобильных дисков.
Я пойду мимо белых каменных осыпей Иудейских гор, глядя, как в линяло-голубом, выбеленном солнцем, как эти камни, как эти кости, небе вырисовываются черно-зеленые силуэты олив; простые силуэты - древние, как их повторения на старых русских иконах.
Я пойду вдоль забора с «колючкой» поверху мимо далекого Вифлеема, Бейт-Лехема, Дома Хлеба, где, вдали, истошно кричат что-то своему Богу муэдзины, откуда в дни обострения интифады летели пули по еврейским машинам, едущим в Гуш-Эцион. Я пойду, прищурив от солнца не заслоненные очками глаза, не опуская плеч, а в спину мне будут нагло гудеть арабцы в такси и трейлерах. Странное ощущение холодка между лопаток, когда машины одна за другой, гудя, обгоняют тебя. Солнце жарит в грудь, ветер треплет волосы, а между лопаток этот неприятный холодок.
Я пойду по шоссе на Хеврон до самого туннеля, и войду за темную границу его тени, в полутьму, щедро разбавленную апельсиновым светом ламп под сводами. Я пойду по узкой пешеходной дорожке в туннеле, а на асфальте рядом со мной будут поблескивать смоляными слезами толстые стекла отражателей разметки. Арка выхода из туннеля похожа на обрезанную сверху по кругу засвеченную фотографию, потому что шаббатнее полуденное солнце все так же отчаянно жарит, выжаривает склоны иудейских гор, оливы и колючую проволоку по ту сторону туннеля, по ту сторону границы света и тени.
Я дойду до конца туннеля, присяду на оградитель отбойника, и джип миштары, пролетая мимо, прогудит мне тоже - возмущенно и изумленно. Мне нечего делать по сю сторону туннеля, ни к чему подвергать себя опасности в этом бесцельном пути. Я поворачиваю назад, иду туда, откуда пришла, и каждый шаг этого обратного пути, такого же бессмысленного, все же имеет смысл, потому что смысл - в самом движении, шаг за шагом.

28.11.05.
Рыбы в Красном море красивые. Когда мы плавали на лодке с прозрачным днищем, я узрела среди кораллов рыбку, раскрашенную как майка из магазина Fox: в яркие разноцветные полоски. Но смотреть на рыбок за деньги из специальной лодки неинтересно. Вот даром, самостоятельно, - другое дело. Торчит посреди эйлатской заводи намертво приделанный к дну плот для загорания, и те, кто не боятся холодной, по меркам изнеженных аборигенов (+20/+21 по Цельсию) водички - подплывают, кое-как забираются на плот и загорают. Или, как я, встают на четвереньки, пренебрегши общественным мнением, суют нос между насквозь просоленных досок и наблюдают рыбок в природной среде, благо волнение в заливе - вещь исключительная.
Мной в разное время на плоту (за мирным загоранием) были замечены, в числе прочих, менее заметных: господин из Метулы с внешностью персонажа Амоса Оза, две израильские девочки лет трех-четырех с длинными локонами, забранными в хвостик (при ближайшем рассмотрении девочки продемонстрировали крошечные, но неоспоримые свидетельства грядущей мужественности), две тетеньки, с перманентом красного дерева и ювелирными зубами, - из Владивостока, две дебелые блондинки-датчанки с лютеранскими крестиками на обширных бюстах и, однажды, - три симпатичных сабры-старшеклассника. Один из них снисходительно помог мне вскарабкаться на плот и великодушно принял мои многословные англоязычные изъявления благодарности.
- Слушай, Амир, девка-то чокнутая. Встала кверху задом и что-то там в воде высматривает.
- Ага. А попа-то ничего, в общем, хотя девка явно того.
- Ребят, там, наверное, рыбы плавают. Вот она и смотрит.
- Точно, хорошие вы мальчики. Я чокнутая, высматриваю рыбок, рыбки у вас в Эрец Исраэль хорошие, и вообще страна хорошая, и вам добрый вечер.
Пока парни одурело переваривали мою не слишком грамотную, но ивритскую тираду, я подошла к краю плота, вспомнила молодость и нырнула рыбкой к рыбам. Они, по крайней мере, злословят беззвучно. :)
В общем, рыбки-рыбками, а пребывание в Эйлате, как и все хорошее, неуклонно стремилось к своему логическому завершению. Сначала завершение маячило в виде экскурсионного автобуса, который, собственно, и привез меня в Эйлат. Но мне так жалко стало уезжать после неполных двух суток в этом Эдемчике, что я отказалась возвращаться с группою и просто купила себе еще денек в отеле («Галей Эйлат», кстати, рекомендую - препаршивейшее место: под окнами взлетают и садятся самолеты, бассейн размерами похож на джакузи, но без его бурбулирующих преимуществ, а внешним видом - на санитарный пункт; еще там постоянно ремонтируют какой-нибудь номер - наверняка тот, что рядом с вашим).
Засим, как большая и сознательная, я отправилась на местную тахану мерказит на предмет заблаговременно забронировать себе эгедовский билет в Иерусалим. Меня честно предупредили, что надо быть на месте за 15 минут до отправления. Помнится, я еще подумала - ну и ну, неужели какие-то разгильдяи прибегают прямо к отходу автобуса?..
«Час расплаты» в Галей Эйлате наступает не в полдень, как в большинстве гостиниц, а в 11 утра. В принципе, администрация не возражает, если вещи еще какое-то время ютятся в специальной комнате, пока хозяева ждут автобуса. Но комната не закрывается, и сохранность сумок вызывает насущную тревогу.
Огорченная этими мыслями, я и отправилась утром на пляж.
А на пляже, надо вам сказать, имеются спасательные будки. То есть вышки. А на вышках сидят спасатели. И вот эти самые спасатели, во главе со своим престарелым, под 60, боссом Моше, меня спасли: позвали провести оставшееся время на пляже рядом с вышкой, а вещи оставить в спасательской: кто-то из них всегда на месте, до пяти вечера, вещи никуда не денутся, а мой автобус уходит в полпятого... Взамен Моше попросил мой телефончик на предмет угостить меня кофе, буде он окажется в Иерусалиме (шиш вам, Моше, подумала я по-русски), а дабы я не дала ему выдуманного номера, для верности позвонил мне на мобильный.
Теперь маленькое отступление.
Я не то что бы страдаю манией шопинга, но что-то такое во мне есть. С некоторых пор я завела себе привычку, приглядев какую-нибудь вещь, сначала как следует, дней несколько, подумать, нужна она мне и втисну ли я ее в и без того набитый шкаф. И тогда уже вернуться и купить. Или не вернуться. Или вернуться и понять, что вещь уже купили или мой размер кончился (это всегда приятно: деньги целей будут).
Именно искушение, порожденное демоном приобретательства, и спровоцировало дальнейшие события.
В половине четвертого я закончила с морскими купаниями, привела себя в цивильный вид и пришла к выводу, что присмотренные сразу по приезде кеды с дурацкими комиксами на задниках мне совершенно необходимы. Ну, я махнула спасателям ручкой, мол, скоро вернусь, и понеслась за кедами. Вернулась в четыре, будка заперта, спасателей след простыл...
Я вспомнила, как Моше из соображений флирта вызванивал меня, открыла кэш мобильного, набрала оставшийся в памяти номер (благо он его не скрывал). Телефон ответил только на 10 минуте набора.
Путаясь в словах английского, иврита, русского и нецензурного языков, я объяснила Моше, что его орлы улетели с наблюдательного пункта на час раньше положенного (и обещанного), мой автобус отходит через 20 минут и неизвестно, как я попаду в Иерусалим.
За пять минут до отхода автобуса Моше отпер будку. Я схватила сумку, поймала такси и сказала водителю, что хочу успеть на автобус, который уже ушел (вполне традиционное для меня желание, надо сказать). Водитель, обаятельный почти-старик, ровесник Моше, рванул с места - «я тебя до первой остановки довезу, мы его обгоним».
Мы его обогнали, и милый водитель не уехал, оставив меня на тремпиаде, а остался подождать, посмотреть, сяду ли я в автобус. Автобус прошел мимо, не останавливаясь, - в нем не было свободных мест...
Растерянный таксист вышел из машины и сокрушенно спросил, что я собираюсь делать. «А тремпом поеду,» - ответила я с веселостью, которой на самом деле не испытывала. И не успел добросердечный старец высказать свои опасения в этой связи, как я подняла руку и остановила громадный трейлер, груженый «тойотами».
- В Иерусалим? - спросила я, и не успел уже в свою очередь дальнобойщик растерянно проговорить «не, в Тель-Авив», как я забросила в кабину сумку.
Таксист только головой покачал, пожал мне руку и отечески похлопал по плечу.
- Это что, твой родственник? - спросил дальнобойщик, как только я устроилась на удивительно удобном, пружинящем под кхм мягким местом сиденье трейлера.
- Ага, - обрадовалась я подсказке. - Дедушка. Брат моей бабушки. Очень за меня беспокоится.
Дальнобойщик (кстати, этого молодого и довольно симпатичного представителя весьма, если верить российскому телефольклору, романтической профессии звали Орен, Сосенка то есть) ничего не сказал по поводу того удивительного факта, что я прощалась с «дедушкой» по-английски.
- Я вообще-то не в ТА, - робко сказал Сосенка, - а в Рамлу... как ты дальше добираться собираешься?
- Позвоню другу, он меня заберет, - с наигранной беззаботностью ответила я (к чести друга надо сказать, что, невзирая на довольно серьезные, причиненные моей просьбой о «заборе», неудобства, он приехал-таки за мной в Рамлу).
- Аааа, у тебя тут друуууг есть, - слегка скуксился Сосенка, автоматически подразумевая под «другом» бойфренда. Я мысленно потерла руки, энергично закивала и изобразила самую романтичную физиономию в своем арсенале.
Факт скорого ожидания меня «бойфрендом», скорее всего, охладил бы пыл дальнобойщика, случись ему воспылать ненароком. Впрочем, Сосенка оказался парнем приличным и порядочным, умыл руки, объяснил моему приятелю по телефону, где именно передаст меня в его надежные руки, и дальнейшие наши с ним разговоры касались только трудностей и достоинств его трудового пути и красот окружающего ландшафта.
А ландшафт был и в самом деле дивный. Стремительно наливающееся лиловостью небо над красными горами Негева быстро стало черно-синим, в россыпи звезд. А внизу летела под колеса широкая гладкая дорога.
Трейлер был действительно огромный, огромным было лобовое стекло, и мягко пружинящее кресло создавало полнейший эффект полета высоко над дорогой, ничем, кроме ремня безопасности, не стесненного. В кабине орало радио, время от времени дикторов и поп-звезд в хрипе и треске радиосвязи перебивали коллеги Сосенки, дальнобойщики, по обыкновению сообщающие друг другу, где они сейчас и как у них дела. Хайфа, Ашдод, Нацерет, Иерусалим - вся страна была там, в перекличке безликих автомобильных раций...
Орен заметил, что я начинаю поклевывать носом, уже когда мы подъезжали к Димоне - сказался шебутной последний день и беготня с выпученными глазами по пляжу в поисках подчиненных достославного Моше.
- Полезай наверх, спать, - предложил Орен, не отрывая глаз от габаритных огней несущейся впереди машины. И вот сбылась заветная мечта моего глубоко оседлого детства: я забралась на спальную полку трейлера, плавно, без тряски летящего по трассе среди пустыни и гор далекой страны...
Досказать остается самую малость.
В Рамле Орен сгрузил меня вместе с сумками, махнул рукой и уехал, лязгая своими «тойотами», и практически тут же меня подобрали и увезли домой. А несколько дней спустя я, привыкнув в Израиле к похвальной экономии, отправилась в Бейт Эгед и вернула себе шестьдесят пять шекелей за автобусный билет из Эйлата...

4.12.05.
Иерусалим - Город, на который нужно смотреть сверху, но невозможно посмотреть свысока.
Город расстилается под горами и взбегает на горы; открывается взгляду с верхушек сторожевых башен отелей и смотровых площадок на Скопусе, в Гило и Тальпиоте. Созерцание Города - странная взаимосвязь с ним. Он не прячется от взгляда, но и не выставляется напоказ, этот седой, чуть суровый мудрец с молодыми ясными глазами.
Иерусалим виден отовсюду. Но созерцание его со стен Старого города, цитадели, - особый ритуал; впрочем, сакральное в нем неотторжимо от обыденного. Нет музейных табличек и ленточек, отделяющих прошлое от настоящего, живое от почтительно законсервированного. Ты стоишь на крепостной башне, которой не одна сотня лет, но под ногами у тебя - пустые кока-кольные бутылки и сигаретные пачки, а ниже - словно бы в одном шаге вниз, соступи и шагай - море крыш арабских кварталов. На крышах сохнут махровые полотенца и пестрые детские тряпки, а вон на той сидит на цепи огромный злобный на вид ротвейлер.
Закутанные по брови женщины спешат с рынка в открытых сверху ущельях узких улочек, вымощенных блестящими, словно маслеными плитами. Прямо под стеной - баскетбольные и футбольные площадки, где арабчата-школьники перебрасываются мячом, азартно вопя; а поодаль миражом, золотым облаком клубится купол над местом вознесения Моххамеда, и силуэтами из черной бумаги ложатся на закатный свет башни христианских монастырей.
Ты бежишь и бежишь по пряслам стен от башни до башни, сбегаешь по лесенкам и взбираешься на лесенки, стремясь опередить падающее на запад солнце и догнать, догнать протекающее сквозь тебя время...