В.Х.

Грузовик трясло на ухабах. В кабине их было трое: шофер, Ольга и маленькая сухонькая женщина без возраста, морщинистая, с лицом деревенским, востроносым – то ли испитым, то ли исплаканным… Она то и дело хваталась за край сиденья, за ручку двери, за Ольгу, и говорила, и говорила, а Ольга только кивала, отвечая односложно в редкие паузы распевного монолога попутчицы.
- Твой-то надолго ли сел? Мой уж седьмой год опять, я приезжать часто не могу, раз в год так уж, так он меня все норовит в койке прибить, что, мол, по другим без него хожу, и так год за годом, да не прибьет – куда там в тюрьме-то, грехи наши тяжкие, ничего не меняется…
- Да.
- И то говорят, Алексей Иваныч, Звонарев, начальник колонии, еще из лучших, у него они хоть едят нормально, хотя какая тут норма, мужики здоровые, но все-таки не ворует хоть…
Дыхание у Ольги перехватило. Звонарев? Алексей Иваныч?
Мелодрама? Комедия? Фарс?
Впрочем, жизнь любит комедиантствовать. Любит фокусничать. Так и должно было быть.
***
Лешка Звонарев учился с ними в одной группе – коротконогий коротышка в толстых очках, добрый, занудный и педантичный провинциал, отличник. Ольга и Макс не расставались целыми днями, это была пара курса – умница-раздолбай Макс, обаятельный, яркий, и до одури, до обморока влюбленная в него Ольга, с чистыми оленьими глазами и тонкими пальцами в серебряных кольцах. Тургеневская девушка. Мечта Лешки Звонарева.
Однажды Лешка пьяный – неслыханное дело! – позвонил ей поздно вечером.
- Он бросит тебя, все равно бросит!
- Нет! – задохнулась она в ужасе, а Лешка долдонил свое:
- Он тебя бросит, он же из этих, из мажоров, а ты и я – мы одинаковые, он бросит тебя и будет крутить с девками из их мажорской тусовки, а я никогда – слышишь, никогда! Не сделаю тебе больно. Мне бы только поцеловать тебя, один раз, в щеку, слышишь? Что, я не вижу, как он лапает тебя прямо на лекциях, сволочь… ты думаешь, я слепой?..
Она бросила трубку, разрыдалась и позвонила Максу, а Макс – Макс тоже любил ее, он говорил что-то успокоительное – мол, что делать, пожалей его, ему тяжело. Макс был политиком, стратегом, он не стал связываться с Лешкой, а Лешка на следующий день явился, серый с похмела, и старательно отводил от них глаза.
Потом Макс все-таки ушел от нее. Лешка оказался прав. В конечном счете, они разбежались по разным группам: Макс, естественно, подался в цивилисты, он всегда хотел делать и деньги и карьеру разом. Зубрила и отличник Лешка, к недоуменному хмыканью начинающих адвокатов-арбитражников, пошел в «уголовку». А Ольга… Ольга взяла академку - надо было выбираться из депры, в которую ее загнал уход Макса, уехала на год в Прагу, вернувшись – в Москву, но не в институт, - стала писать в модные журналы, и завертелось-закрутилось…
***
- Назначено? – хрипло спросил охранник на КПП и закашлялся.
- Господин Звонарев у себя?
Охранник выпучил на нее глаза. Она хотела одеться попроще, но ее московская внешность и речь, мягкое черное (хоть уже и кое-где запачканное, и смятое) пальто, тонкие руки без перчаток – все это было запредельно неуместно в заплеванном и простылом «предбаннике» колонии.
- Т…вы к нему зачем?
- По личному вопросу.
Охранник чуть заметно двинул плечом, но что-то, видно, было в ольгином взгляде. Он склонился к старому телефону и забормотал в трубку.
…Ну вот, и решилось. Она знала, что просто так ее не пустят к нему в тюрьму, что на строгаче свидания редки и разрешаются только родственникам, а не женщинам из пятнадцатилетнего прошлого, связанным с «зэком» странным и никаким законом в расчет не принимаемым эхом давней любви – ну и что, что настоящей. Ну и что, что вечной. Впрочем, беззаконность родных законов имела и оборотную сторону – за все можно заплатить. Она взяла с собой полторы тысячи – свою месячную зарплату, завернула в носовой платок и сунула в лифчик, как когда-то делала ее мать, когда брала ее с собой смотреть «кооперативные» тряпки на Рижском рынке, в оазисе перестроечного НЭПа. Весь этот визит в тюрьму, к черту на рога, ночным самолетом, попутками в промозглую мартовскую слякоть, был запределен, сюрреалистичен, но разве не о чем-то таком, декабристском, сочетающем в себе и самоотвержение, и мстительность, мечтала она когда-то, кусая подушку, чтобы не реветь, в те долгие месяцы после максова ухода?
- Товарищ начальник колонии, тут к вам…
Ольга подняла взгляд, и Лешка, уже открывший было рот то ли для вопроса, то ли для разгона подчиненному, замер, уставясь на нее.
- Ах ты б… - вырвалось у него, давно уже не очкастого отличника, и повисло в воздухе, вместе со всеми прошедшими между ними годами, вместе с обидой, болью, желанием мести, забвением и памятью. Охранник оторопело таращился на начальника и странную приятно пахнущую бабу.
Сзади какой-то бритоголовый парень – сын или брат заключенного – смачно харкнул на пол.
***
Когда Макс вошел в комнату-камеру, куда запирают с родственниками на суточное свидание, и конвоир громыхнул засовом, она стояла, так и не оглянувшись, смотрела в зарешеченное окно. Как и полагается по сюжету, за окном были небо и снег - одного цвета плохо простиранных простыней, черная проволока, черные вышки и черные бараки. Она цеплялась взглядом за этот убийственный пейзаж, намертво, замком, сжав руки на груди. Так, до ужаса, страшно ей было в детстве возвращаться домой, когда деда привезли из больницы, где ему лечили ноги. Ей казалось, что ноги непременно должны были отрезать, и когда дед, на собственных ногах, вышел в прихожую отпереть ей дверь, это стало шоком. Облегчения.
Он сел, койка лязгнула.
- Я закурю?
- Кури. Разве ты когда-то спрашивался?
- Слушай, нормальных сигарет нет?
- В сумке на столе.
Он порылся и вытянул из сумки непочатую пачку «Голуаза», одну из лежащего там десятка.
…Лешка только хмыкнул, когда охранник выворачивал ее сумку – он помнил, что она не курила, но сигарет не отобрал…
Макс курил, глубоко затягиваясь, а она понимала, что боится говорить с ним. Не тот случай, когда можно обсуждать погоду, а о чем еще говорить? О баланде? Паханах? Петухах?
- Что ты тут делаешь?
- Сижу, - он усмехнулся. Хмуро помолчал какое-то время.
- Как он тебя пустил?
- Ты действительно хочешь это знать? – спросила она, по-прежнему не оборачиваясь. Ей было больно смотреть на него, его сиротски забритую голову и черную робу с номером. Слишком больно.
- Ты ему дала?
Она промолчала. Минуту, может, чуть меньше. Потом обернулась к нему и ответила:
- Нет.
Он ничего больше не спросил, скинул уродливые ботинки и растянулся на койке поверх серого одеяла, закинув руку за голову. В другой руке, не по-зэчному - в кулак, а между пальцев, эстетски – сигарета, дотлевшая до половины.
Эта вольная поза так напоминала его-прежнего, что боль сделалась физически нестерпимой. Сердце словно стянули веревкой с узлами и выкрутили.
Она быстро шагнула к кровати, опустилась на пол, на колени, и уткнулась лицом в его бок, в черную лагерную робу…

Сентябрь 2005