Лене и Шахару Лойфер, сбытчикам мечт, посвящается

Ах, Нат, Натти, Натиле...
Синие глаза мамы-миланки, тонкие пальцы, роскошные волнистые волосы, черные… если уткнуться носом в его макушку, сердце замирает. Ах, этот запах «твоего» человека, только твоего – по крайней мере, тебе кажется, что не может быть иначе, вы созданы друг для друга. А случайность встречи, непреодолимость расстояний, разность языков и вер и чиновничьи препоны – всего лишь неопровержимое тому доказательство. Долгие вечера на закате у волнореза, в слабом отсвете отельных огней, анталийские долгие сумерки, аромат смолистой сосны, а там, за морем – его дом. Вино и соль на губах, вино, слезы и морская вода. «Я к тебе приеду, слышишь, Оллльга, можно? Обещаю, что приеду! Ты ведь не забудешь меня? Ани оhэв отах, нешамти, ани оhэв отах!». Ах и опять ах – это упоение музыкой непонятных, но, конечно, верно понятых слов, их мягко-раскатистой музыкой, их взволнованным, на выдохе, звучанием.
А потом - зима, уже холодные долгие вечера, неумелые английские строчки ползут по монитору, поиск букв на клавишах, веселый, как в пятом классе, бег по снегу в зернистом цвете фонарей - в подвальчик ульпана, пахнущий кошками: «Дина Тирош гара бе рехов Дизенгоф шалош».
…Вот теперь она шла по Дизенгоф, тут тебе и шалош, и шеш, и эсрим, было бы желание, а Ната нет, нет. Он тут рядом, в Рамат-Гане, рукой подать – и так же далеко, как и тогда, в прошлой жизни. Зачем она приехала?
Он странный, Натти, странный и резкий. Если у него отчего-то – откуда ей было знать, отчего? - менялось настроение, леденел голос в телефонной трубке, она пугалась до замирания сердечного: все между ними было только словами, фразами чужого обоим языка, в котором легко ошибиться и в значении слова, не только в интонации. Легко все сломать - все это, едва держащееся на так и оставшемся непонятным, несмотря на школьные мучения с физикой, чуде бега электронов по проводам, каких-то невидимых волн – по воздуху. А раз все так непрочно – стоило ли пытаться это сохранить?
…Мимо с важностью леди на приеме у королевы английской проследовал старый, лет пятидесяти на вид, ослепительно-белый «Жук». Если бы у него имелся аккуратный, обтянутый твидом дамский зад, он наверняка бы важно покачивал им при езде – ни боже мой, не демонстративно, нет – женственно. Так привычно покачивает бедрами пожилая дама, в такт ритмичной, хоть и по-старчески семенящей, походке. За рулем «Жука»-аристократа – леди-водитель: белоснежная искрящаяся седина волнами, горошины жемчужин в морщинистых мочках ушей, губы не поджаты спесиво, а сложены в величественном спокойствии. Только линии орлиного носа и восточная, хоть и привычно-добропорядочно запудренная, смуглота выдают национальность обладательницы, ее полное, несомненное право считать этот город своим домом.
А у Ольги нет такого права. В ульпане ей доброжелательно объяснили все про право на алию, преподавательница удивленно, с нарастающей во взгляде отстраненной прохладцей посмотрела на нее поверх очков: «Неужели? А такое верное произношение!». Нет, нет и нет. Натти не националист, ни в коем случае, больше того, ему, тель-авивцу, все эти дикости и теперь кажутся ммм… странными, но – ты же понимаешь, КАК это сложно? И к тому же, я не готов к тому, чтобы у моих детей были ПРОБЛЕМЫ – ну ты же понимаешь, Оллльга? Мне так неприятно говорить с тобой об этом, нешамти, но все-таки ты же понимаешь – СЕМЬЯ и ДЕТИ!
…Семья. Дети. Да. Конечно. Как ей не понимать. Вот молодой парень в вязаной кипе бережно и любовно ведет под руку седого, согбенного старика – палка с костяным набалдашником, черный мундштук папиросы, серые вихры вокруг лысины – и нестарые, живые, черные угольки-глаза лихого варшавского бонвивана. Вот протарахтел под пальмами мотоцикл с коляской: пара йеменцев лет под пятьдесят, жена в старомодном шлеме, сидя позади, нежно обнимает седатого мужа за расплывшуюся по-левантийски талию, а в коляске, запакованная со всех сторон в чехол, важно смотрит сквозь пластиковое окошко, прижимает к груди яркую сумку старушка – свекровь или теща. А вот другой мотоцикл, точнее – смешной приземистый мотороллер, молодая пара, красивые и счастливые друг другом. И между ними на сиденье – смугленький, курчавый малыш с ямочками на щеках – он хохочет, запрокинув голову, а потом вдруг лукаво смотрит прямо на Ольгу – ярко-синими глазами Натти…
Нат не приехал на Новый год, как они часто мечтали. Но они болтали каждый день, знали, как у другого зовут родителей и друзей, как грустно закончились первые любви (и ах – это вечное неистребимое, бабье, стыдное чувство – «она первая, и ладно, а я-то буду последней!»), как кого дразнили в школе и какие предметы были там самыми противными. Нат прислал Ольге свои армейские фотографии: загорелые предплечья под закатанными рукавами цвета хаки, берет, прижатый погоном с эмблемой «Гивати», синий взгляд из-под каски, и пронзительно, до боли юное лицо еще капельку растерянного позавчерашнего подростка, старательно, «мужски» сжавшего пухлые губы.
В универе удивлялись, с чего бы внезапно улучшился Ольгин английский, а ей было больно, больно, больно. Натти, так невыносимо близкий - в теплом и смешливом своем голосе по телефону, в неумелом «Привьиет!», в растянуто-кратком, неповторимом, неподражаемом, поминутно повторяемом «Аааа, кен?». Они болтали каждый день, и каждый день на работе и в универе был для Ольги только досадной отсрочкой вечера, когда радостно, как успешливая соучастница авантюры, куковала аська, принося ей его первый смайлик. Но он не ехал, не ехал. И она решила поехать к нему сама.
…Тель-Авив – город странствующих и путешествующих, город автобусов с большими прозрачными окнами, в которые заглядывают дома, а сами дома кажутся прозрачными в своей белизне, прокаленной солнцем, продутой соленым бризом, в своих таких же больших и прозрачных, как у автобусов, окнах. Тут путешествие, странствие, поток времени и перемещение в нем ощутимы всей кожей, надо прожить здесь много лет, чтобы, наскучив, перестать неотрывно смотреть в лицо города за окном автобуса, меняющееся и вечно юное, деловитое и бесшабашное. В Москве, дома, Ольга не могла этого почувствовать: метро отрезает от окружающего мира, перемещение от станции к станции в своей сугубой практичности не похоже не путешествие: спуск – запах пыли и резины, чернота, режущий искусственный свет, грохот – подъем, место назначения.
В этой стране с ее множеством автобусов, вечным стремлением жителей поехать куда-то к кому-то – в другой город, а что? недалеко, рукой подать! - Ольга почувствовала себя как в невесомости. Радостная легкость мешалась с тревожностью: эта свобода движений внезапно начинает тобой управлять. Один легкий жест – и неведомая, несоразмерная жесту сила несет тебя. Куда, зачем?
Да, зачем… Она прилетела утром, но Нат не встретил ее – работа, ты же понимаешь. Она добралась до отеля, бросила вещи и целый день скиталась по городу. Натти обещал позвонить вечером, но уже сейчас, днем, она понимала, что все кончено. Этот город, этот пахнущий морем и соснами воздух, этот большой угловой балкон-лоджия в баухаузе на Гордон (кто живет там, за спущенными трисами? как здорово было бы выйти на этот балкон с чашкой чая и слушать музыку свисающего с потолка колокола ветров…) - весь этот мир, со стороны кажущийся обретенным раем, не принадлежит ей, он потерян еще до обретения. Ей не было больно - это удивляло ее и радовало, как удивляло и радовало то, что она пока еще способна радоваться. Может быть, оттого, что надежда все еще была жива?
…В Яффо Ольга забрела на шук Пишпишим, о котором Нат рассказывал ей столько раз, что тонкая остренькая иголка боли все же кольнула ее сердце сквозь временную одеревенелость неприятия реальности. Словно они бывали здесь вместе. Шук плавился под белым солнцем, шумел, галдел, скалился в дружелюбных, от уха до уха, улыбках, зазывал и торговался. Ольга нырнула в него – как в воду вниз головой, с размаха, не оглянувшись. Лавочка за лавочкой, старые вещи, дышащие пылью, дышащие чужой, когда-то счастливой или несчастливой, но равно минувшей жизнью. Старые куклы с поцарапанными носами и старые чашки с полустершейся позолотой. Старые, расшитые стеклярусом, жалко-кокетливые ридикюли – и старые, без конца и без начала, желтые, упоительно пахнущие бумагой и увлекательными, из детства, историями книги на чужом языке. В темной лавке, набитой скобяным старьем, монетами, значками, луженой посудой и помятыми фонарями «летучая мышь», Ольга вдруг вдохнула запах своего старого брусчатого дома, всю ее жизнь ждавшего слома и однажды дождавшегося, ароматы деревянной скрипучей лестницы, гниловатой прохлады погреба, песка и кошек…
Нат позвонил вечером, когда стремительные сумерки опустились на город бархатной шалью, разом затеплив все его фонари, витрины, неоновые рекламы и маленькие свечки в арабских фонариках на балконах баухаузов. Натти было ужасно неприятно говорить с ней, явно не хотелось пускаться в объяснения, и смущение от некоторой неэтичности (в конце концов, не такой уж и серьезной – он ее все-таки не звал, она приехала сама!) своего поступка быстро превратилось в раздражение против нее, Ольги. Но блаженная анестезия непонимания конца и день в этом радостном, солнечном месте произвели на нее неожиданное действие. «Эй, Натти, не надо ничего говорить, - спокойно и даже весело сказала она на своем неумелом иврите – наверняка с кучей ошибок. – Не надо. Все в порядке. Счастливо». «Бай, нешамти, have a good time here, - радостно, торопливо и благодарно пробормотал Нат и отключился, словно боялся, что Ольга передумает и закатит истерику…
И вот теперь она шла по Дизенгоф («Дина Тирош гара…»). Улица, эта самая шумная улица города, пустела - шаббатний вечер, и только абсолютно чуждые всяческих условностей тель-авивцы и туристы сидели в открытых кафе на тротуарах. Ольга шла и чувствовала, как потихоньку отходит наркоз, тает лед, спасавший ее весь день от нестерпимой боли ножевого удара, и теперь она придет медленной, ноющей, выматывающей непрестанностью - послеоперационная боль выздоровления и уродливых, навсегда остающихся швов.
Навстречу Ольге попался невысокий толстячок лет сорока, в белой рубашке и чистых джинсах, курносый, белокурый, с близорукими серыми глазами за толстыми стеклами очков. В десяти шагах от нее он перекинулся парой слов с уличным попрошайкой в инвалидной коляске, они вместе чему-то засмеялись, а потом толстячок увидел Ольгу и зашагал прямо к ней, глядя в упор и беспомощно улыбаясь.
- Здравствуй, как дела? – спросил он, поравнявшись.
- Простите? – сказала она по-английски.
- Ты откуда?
- Неважно, - натянуто улыбнулась Ольга и отвернулась, чтобы побыстрее миновать толстячка.
- Послушай, - просяще сказал толстячок, путая английские и ивритские слова. – Ты такая красивая. Я хочу с тобой поговорить.
- Ок, - Ольге вдруг стало весело. – Я вот иду по Дизенгоф, хочешь – пошли со мной, будем говорить.
Толстячок так обрадовался, что едва ли не потер короткопалые ручки, и засеменил слева от Ольги.
- Идем ко мне в гости, попьем чаю, послушаем музыку…
- Прости, но я не проститутка.
- Что ты, что ты! – перепугался толстячок. – Я ничего такого… у меня дома мама, она сделает нам чай, я покажу тебе мои фото…
Ольге было по большому счету все равно. Мама так мама, фото так фото.
Они свернули на Гордон, и она уже ничуть не удивилась, когда они остановились под тем самым угловым балконом – с опущенными трисами и с колоколом ветров…
- Я тут живу, пойдем!
- Нет, сначала маму покажи, а я тут постою, - улыбнулась Ольга.
Толстячок взмахнул ручками и кинулся в дом. Темное окно сбоку от лоджии засветилось, и пару минут спустя он вытащил на наружную лестницу свою заспанную, постаревшую и еще более кругленькую копию в женском исполнении - в стеганом халате и с седыми кудряшками…
…Они сидели на лоджии в старых креслах, с которых толстячок предупредительно скинул выцветшие накидки («Это от кошек,» - пояснил он). Мама принесла чай – пакетики «Высоцки» в толстостенных кружках с пестрыми надписями, а хозяин приволок толстые альбомы неумелых любительских фотографий со свадеб и бар-мицв. Мама взяла свою чашку и присела поодаль, едва ли не клюя носом, но не уходя, а Ольга смотрела то на толстячка, то на фотографии, и внутри нее клокотал неудержимый хохот – как в театре абсурда.
- Тебе тут нравится? Может, останешься? Будем часто встречаться, – заглянув ей в глаза, сказал толстячок.
- У меня нет такого права.
- Это ничего, - сразу же зачастил он, - ничего! Мой дядя, мамин брат, работает в министерстве абсорбции, я попрошу его, наверняка он сможет это уладить… Правда, мама?
Мама сонно кивнула, не вслушиваясь. Ольге захотелось погладить толстячка по голове, и одновременно внутренний хохот душил ее еще жесточе. Толстячок уловил ласку в ольгином взгляде, обрадовался, не слишком интересуясь ее причиной, и, наконец, решился на главный вопрос:
- Как тебя зовут?
- Ольга. А тебя? – спросила она в ответ, хотя ей было абсолютно все равно.
- Натаниэль! - гордо выговорил толстячок это прекрасное, нежное, мечтательное, заветное имя, целиком и полностью принадлежащее ее смуглому, синеглазому Натти…

Октябрь 2005